Надо ли говорить, что «пеналь» забили чисто? Тут уж я постарался, не скрою. Со страшной скоростью перебрал в уме все возможные варианты поведения вратаря — ну, тот и остался стоять, как вкопанный.

Было чем похвалиться перед Гариком. Впрочем, тот и сам все понял, увидев счёт. «Милан» играет вничью на своём поле с какими-то греками— тут не без чертовщинки.

— На кошках тренируемся? Ну-ну. — Гарик похлопал меня по плечу и уже совсем было проследовал в спальню, как вдруг остановился и, по-кошачьи развернувшись, подсел ко мне. — Слушай, ты ведь давно уже собирался «Формулу» посмотреть, а?

Я подавил глухой стон. «Формулу-1» я смотреть не собирался, хотя бы потому, что и так все про неё знал из рассказов Гарика. Этот фанат подробно объяснил мне, чем пул-позишн отличается от пит-стопа, и сколько скоростей должно быть в нормальной коробке передач.

— Ну что, договорились? Я тебе подскажу, за кого болеть!

— Да знаю, — отмахнулся я, — за Кулхарда.

— Правильно! Понимаешь, у них с Шумахером сейчас поровну, а тут как раз разрешили трекшн-контроль.

— Что, конверсия на марше? — в дверях стояла бодрая и, по обыкновению, злая Маша. — Использование миномётов в мирных целях?

«Наверное, вместе с Гариком приехала, — сообразил я. — Что-то часто они стали вместе разъезжать».

— А знаешь, Гарик, я, пожалуй, посмотрю «Формулу». Мне тоже Шумахер нравится. И «Феррари» в целом.

Гарик надулся и пошёл переодеваться, а я — смеха ради — глянул на экран телевизора. «Милан» вёл 3:1.

20

На сей раз от просмотра злополучной кассеты отвертеться не удалось.

Маша сказала: «Надо!», Гарик добавил: «Сесть!». Пришлось сесть и заново пережить не самое приятное приключение в жизни.

Какое-то время я смотрел вполглаза: мои товарищи по коалиции изучали тот фрагмент, который я подробно исследовал ещё утром. Ничего нового они не обнаружили, кроме разве что эпизода с усилителем. Оказывается, в какой-то момент Антиниколаич оттащил бедолагу в угол и начал ему там чего-то выговаривать. Тот растерянно вертелся и даже пытался оправдываться, но вскоре заткнулся и только понуро кивал головой в знак полного согласия и покорности. Потом вернулся к столу и стоял там как пришибленный.

Мудрый Гарик пояснил, что усилитель не разобрался в диспозиции и начал усиливать не только хозяина, но и меня: желания-то одинаковые, поди разберись, что к чему. Поэтому его и вывели из игры, дабы не наломал дров по тупости своей.

Но это все так, мелочи. Неумолимо приближался момент, когда «топор» бросит игру и займётся мной.

Вот, началось.

По всеобщему молчаливому согласию Гарик нажал паузу и разлил по бокалам. Себе — водки из запотевшего графинчика, мне чистого джина, Маше — чего-то сухого и красного.

Выпили. Хозяин квартиры тяжело вздохнул и нажал «Play».

Какие-то люди продолжают пытаться играть. Крупье профессионально невозмутим. Входят и выходят посетители. Но всё равно — композиционным центром картинки являемся мы с «топором». Как в штампованном голливудском боевике: главный плохой против главного хорошего сошлись в финальном мордобое.

Странный мордобой. Тихий. Ни тебе криков «кия», ни заброшенного сталелитейного завода. Просто стоят себе два человека и неотрывно смотрят друг на друга…

Да, жаль, что нельзя ощущения и мысли переносить непосредственно на плёнку. Такой фильмец получился бы — Тарантино спился бы от зависти.

Память услужливо воскрешает картинки, которые мне пришлось воображать с подачи этого маньяка. Сначала — маленькая девочка с личиком преуспевающего ангелочка. (Как она там оказалась? Детей в «Жар-птицу» не пускают, это сто процентов!) Вот она вскрикивает и подаёт на паркет. Кровь. Фонтан крови. Больше, чем может вместить в себя это прозрачное тельце. В тот раз меня едва не стошнило, но в реальность я этот бред так и не выпустил.

Следующая — беременная женщина. Резкий вскрик, глаза лезут из орбит, смертельная белизна кожи, агония. Тут я слегка дрогнул, не смог продублировать видение этого параноика до конца. На записи видно, как кое-кто из дам заторопился к выходу.

Дальше — смутно. Честно говоря, даже вспоминать и то противно. Кровь, мясо, трупы, калеки, извращения. Такое чувство, что «топор» специально затаскивал меня всё глубже и глубже в собственные болезненные фантазии. Помню, даже мысль мелькнула: а не показаться ли вам, милейший, хорошему психиатру — или их теперь называют психоаналитиками?

А на экране — все по-прежнему. Стоят себе два мужика и лениво рассматривают друг друга. Возможно, хотят познакомиться. В наш век повсеместного искривления ориентации — дело обычное. Окружающие деликатно не реагируют. Только за спиной у каждого торчит по мужику: при таком раскладе Гарик и Антигарик, транслирующие нам мысли, вполне сошли бы за ревнивых партнёров.

Стоп! Вот ещё одной дамочке плохо стало. Из зала не ушла, но присела на табуретку в уголок. Второй компенсатор спёкся. Помню-помню. На какое-то время мне действительно полегчало. Я даже позволил себе несколько расслабиться — опёрся рукой на краешек стола.

Видимо, на это движение среагировал и «топор». Крепко среагировал.

Похоже, я успел-таки выработать инстинкт самосохранения в особо извращённой форме. Мой слегка тренированный мозг, как только раздался первый аккорд боли, лихорадочно, панически, но зато предельно ярко— и главное, быстро — выдал на-гора все, чего стремился избежать: картинку падения, оглушительный звон в ушах, привкус крови на губах, паралич, ужас и болевой шок. Словно по клавишам огромного мазохистского органа пробежали пальцы моего воображения.

И, конечно. Маша. Не знаю, какую часть удара приняла она на себя тогда, но сейчас в кресле снова сидела мумия с пустыми пепельными глазами.

Трудно сказать, как выглядел я, но Гарик, окинув нас обоих оценивающим взглядом, в очередной раз нажал паузу и разлил по стаканам.

— Да ладно вам, всё уже прошло. Расслабьтесь.

Гарик ошибался. Всё было ещё впереди. По времени видика оставалось каких-то минуты три. По моим (и, я думаю, Машиным тоже) часам— лет десять. Гарик запустил воспроизведение, но картинка на это почти не среагировала.

Вот, значит, как это смотрелось со стороны. Весь зал, казалось, застыл в оцепенении. Они не слышали тех воплей, боли, ослепляющего ужаса, что бушевали в нас, — но даже лёгкого эха, отражения мыслей хватило для того, чтобы полностью парализовать каждого в радиусе двух метров.

Каждого, за исключением двух человек. Один — в стандартном тёмном костюме, со стандартной профессионально-незапоминающейся внешностью. Человек, возникший из ниоткуда. В руке у него «Макаров».

Второй — невысокий седоватый пожилой человек. Это Николай Николаевич. У него нет ничего, кроме самого себя. И это единственное оружие он использует полностью и наверняка. Он закрывает собою меня.

А я… Я в этот момент — как, впрочем, и обычно — думаю только о себе. Мне страшно, я очень хочу остаться Целым и невредимым. И два человека заслоняют меня: Маша от моего собственного неуёмного желания уцелеть и Николай Николаевич — от банального свинца. Я прячусь за это сухое и маленькое тело и радуюсь оттого, что стреляют не в меня, а в Николаича. Стреляют профессионально и изумительно быстро. Пять пуль. Шестая себе в висок.

Какого чёрта Гарик снова и снова крутит этот кусок? Издевается над нами с Машей? Вернее, только надо мной — Маша уже давно на кухне, спасается никотином.

— Не понимаю, — бормочет Гарик. — Ни черта не понимаю! Вот его нет — и вот он есть! Так не бывает. Так, посмотрим покадрово.

Ах, да, у него своя головная боль — нужно вычислить, откуда взялся парень с «Макаровым».

И не будем ему мешать. Пойду-ка и я на кухню. Кстати, а Николаич-то откуда взялся в зале?